— Мне больше фигуративные вещи нравятся, которые ты сам можешь моделировать. Поэтому меня пейзаж не прельщает, потому что это данность, которая есть. Мы, по сути, видим одно и то же. А моя задача, как художника, дать зрителю то, что он без меня бы не открыл. Чтобы он посмотрел на мою работу и удивился: «Да, вот так может быть!» Какой-то китайский художник говорил: «Надо творить, как природа», то есть не изображать природу, а создать свой микромир, что ли.

— Конечно, человек должен меняться: я двадцатилетний, я тридцатилетний, я сороколетний. Самое плачевное зрелище, когда человек, закончив что-то, пишет то же, что и потом в семьдесят лет. Это просто неинтересно никому. Он не меняется, нет развития.

— Я чуть ли не с 9 лет начал этим страдать. Интерес в детстве проявился — всякие студии, какие только могли быть, потом художественная школа в 73-ем открылась. Художественная школа дала академические основы. А потом, ты уже сам решаешь чему научили тебя — это одно, а что ты потом будешь сам делать — это уже другое.

— Такая, немножко «левая» молодость. «Неправильной» дорогой пошел. Школа, институт, аспирантура, работа — многие же идут довольно четкой линией. В 76-м году я закончил школу и уехал в Москву, там поступил на архитектора, а в 80-м перевелся на худграф в Липецке и закончил его в 86-м году. 10 лет всякие кульбиты — академы, бросал, начинал, время другое было, 70-е годы.

— Каждое время по-своему особенное. Поскольку ты в это время молодой, для тебя оно в любом случае остается в памяти, как самое интересное, яркое, насыщенное. Два года по эмоциональным ощущениям могли быть как сейчас двадцать лет. Другая страна была, Советский Союз, это раз. Соответственно, демократия была вещь условная, проще говоря, ее не было. Жесткое время было с точки зрения творческих людей. Эксперименты пресекались во всем — музыке, живописи, внешнем облике.

— Люди советские были, мягко говоря, консервативны. Мы жили за железным занавесом: люди ничего не видели, ни читали, ничем не интересовались. На всех людей, которые отличались, они смотрели как на врагов. Причем, личных врагов. Я даже не говорю о живописи, о музыке, а о чисто бытовых проявлениях. Если внешне ты белая ворона, то ты подозрительный человек.

— Время было суровое, но в этом-то был и кайф, в моменте сопротивления. Хорошо, что было с чем, так сказать, бороться. Для искусства, наоборот, нужны препятствия, а не поощрения. Такой парадокс. Чем его больше поощряют, тем больше оно становится вялым, тепличным, бесхребетным. Пабло Пикассо говорил: «Человек достигает положения художника, преодолев максимум препятствий». Художнику нужны не поощрения, а наоборот препятствия. Тогда он и становится тем, кем и должен стать.

— Формально да. Нет цензуры, всем все равно, на тебя никто не смотрит. Все заняты зарабатыванием денег, в этом видят меру успешности. А в другом отношении ничего особенно не изменилось. Я в Липецке родился, уже почти 55 лет здесь живу, встречаю тех же людей, для них так же новое и непривычное — против шерсти.

— Это мне все понятно и знакомо, потому что я сам проходил все эти моменты, причем в такое суровое время. Кстати, это все происходило в Москве, в основном. В Липецке тебя бы просто убили. Тут просто нечего было делать. Там такой котел был, приезжали люди из Прибалтики, из Питера, из Казани.

— Естественно, и доходило. Народ у нас суровый, черноземный.

— В 25 лет я занимался саморазвитием: читал, тусовался, слушал. Были увлечения философиями. В тот момент мне вышивку на штанах было интересней сделать. Для меня тогда это был другой мир — художники, краски, они там что-то мажут. Увлечение, детская страсть никуда не делась, она просто ушла на некоторое время. Личностный рост может быть не обязательно с кистью в руках. Для художника это очень важно. На холст он переносит свои впечатления, умозаключения. Как говорил Пикассо: «Мир для меня не такой, каким я его вижу, а такой, каким я его мыслю». Иногда смотришь на чью-то работу и думаешь «Это ты так мир мыслишь? Неинтересно!»

Я не жалею, что я потерял время с точки зрения сидения за мольбертом в профессиональном плане. Все равно потом я это наверстал. Конечно, пришлось приложить усилия, но нельзя сказать, что я безнадежно, дико отстал, нет, такого не произошло. Наверстать оказалось возможным. К тому же, некоторые художники, с кем я вместе учился, уже побросали это дело, кто-то топчется на месте. Кто халтурами занимается, кто «оформилкой» — это 90%. Многие художники чисто номинально.

— Мой опыт пригодился. Жить, тусоваться в Москве — это очень важно. Во-первых, сколько я там выставок посетил, которые до Липецка в 79 году не доходили. Были интересные, в том числе зарубежные выставки — из Германии привозили. Был такой на Малогрузинской выставочный зал, там выставлялись самые «левые» художники Москвы в 76 году, назывался «Московский союз графиков». Там проходили андеграундные выставки. В 76 году я впервые попал туда. Меня, конечно, впечатлило. Ну и привозные были — ЦДХ и так далее. Кроме того, сами московские художники все-таки отличались. Московский — это значит со всего Советского Союза, по сути дела. Ну и плюс сама атмосфера. Человек был в некой среде. А не получив ее в молодости, ты ее никогда не получишь. Из книжек ее не вычитаешь. Ты в нее не был погружен, не прочувствовал ее, не получил какую-то прививку.

— Кто-то способен ее получить, а для кого-то жизнь в Москве ничего не дала. Может, только колбасы больше покупали, но не более того. Я помню, в общаге жил человек, он меня просто поразил. Он был из Краснодарского края из какой-то станицы. Парню было 18 лет, как и мне. Жил в комнате, где 4 человека. Он привез, я помню, мешок кастрюль, и он их все использовал — на этой жарить, на этой парить. Мне бы это и в голову не пришло. Мне тогда — чай попил, сходил в пельменную перекусил и все.

— Начало 90-х было время такое, прикольное. Надежды забрезжились. Запахло реальными деньгами. Я впервые в жизни себе позволил, имея уже двоих детей, не работать и жил только за счет живописи. Это было феноменально, правда, не очень продолжительно. Но года три точно я мог себе позволить, будучи семейным человеком, не работать. Я тогда ошалел — как это, тебе утром не идти на работу, не вскакивать и не бежать. Меня удивило, как так может быть.

— Насчет коммерческой живописи — люди, строящие себе особняки, имеют, в основном, достаточно примитивный вкус. По ним и можно определить, что с давних пор ничего не изменилось — нужны цветочки, пейзажи.

— Сейчас на выставки несут все, без разбору. Такой хлам несут, люди потеряли ответственность всякую, я имею в виду, художники. Раньше уж несешь, то, по крайней мере, ты за эту работу отвечаешь внутренне — возьмут, ее не возьмут, но ты несешь самое лучшее. А тут несут всякий хлам, и думают, что это возьмут, и что это хорошо сделано за одну неделю. Не тот уровень у молодежи. Чувствуется спешка, желание поэпатировать. Большие холсты, концептуальные моменты, но все какое-то пустое. Да, кстати, школы нет никакой. Наш худграф ее, естественно, не дает, это понятно. И не может дать в силу объективных причин.

— Ты можешь быть традиционным, реалистическим художником, но качество в живописи должно быть! Дело не в том, что ты изображаешь, а как ты это делаешь. Сезанна спрашивали «Как стать художником?» Он говорил «Напишите свою шляпу». Написал же Ван Гог ботинки, но он как художник эту задачу решил